Признаков насильственной смерти мы не обнаружили. Вероятно - несчастный случай. 
Несчастный случай...

Всё происходящие со мной события в последнее время напоминали калейдоскоп из сменяющихся обрывочных образов не поддающиеся объяснению и не оседающие надолго в памяти. Мимо проплывали незнакомые лица, яркие режущие глаза вспышки, смутные голоса, и ничего из этого не складывалось в общую картинку для прояснения происходящего. Приоткрываю глаза, и мне требуется время, чтобы отличить реальность от очередного бредового трипа. Поначалу я не слишком-то заинтересован в происходящем вокруг, равнодушно созерцая траурную процессию от дома до кладбища. Мутная пелена перед глазами постепенно спадает, тяжело перевожу взгляд в сторону, и из груди слышится слабый недовольный вздох. Эту атмосферу не спутать ни с чем. Первый вывод, который я для себя сделал после смерти отца: это был не несчастный случай. Его убили. 

Мне никто не верит, но я докажу это. 

Раз за разом, усаживаясь за рабочий стол, я спрашивал себя, сумею ли привыкнуть к жизни без него, чем он занимался там, в подвале, день и ночь не покидая его. Практические эксперименты пришлось пока задвинуть в долгий ящик, и я, ничуть не меньше прежнего жаждущий какой-то осмысленной деятельности, возвращаюсь к теории, к его записям. Блокнот порядком истрепанный, странички распухли. Каждый очерк о новаторстве, о сотворении чего-то ранее невиданного. Под напряженное молчание коллег и друзей, я методично просматриваю тексты, аккуратно переписываю эти неряшливые перечеркнутые предположения к себе в блокнот.  Все еще не понимаю, о чем пытался сказать отец, что он имел ввиду, когда говорил о новой формуле жизни в записях в книгах и потрепанных тетрадях, которые я уже успел перетащить в верхнюю лабораторию. Порой это дело затягивалось на многие часы. Сидел в одиночестве, тихо шурша страницами и время от времени делая какие-то пометки на пожелтевших полях карандашом или кистью. 

в своём «Трактате о вампирологии» доктор А. сост. И ред. ЭдуарБразе приводит ряд признаков, наличие которых указывает на то, что вечная жизнь существует. В своем исследовании я буду проводить работу с прототип № 1...

Кто был этот "прототип № 1", где он сейчас и почему отец упоминает трактат о вампирах? Неужели он действительно сошел сума, как поговаривали многие в его окружении. Пульсирующая боль в затылке сбивает с мыслей. Я трясу головой, болезненно ухватившись за нее руками. Сожалению, моя болезнь прогрессировала, и даже лучшие врачи Германии ни могли дать никаких положительных прогнозов. 

проточная вода — живая...  листаю дальше, поправляя очки на переносице. Буквы начинают скакать в разные стороны, словно их писали ......    силу имеют ... он говорит мне что ... жизнь?

Последняя страница увенчалась, судя по всему, каким-то названием: Зилонка и захоронений в Куявии, Костас Эфтимиу. Я задумчиво нахмурился. Зачёркнутые по несколько раз, переправленные и вновь перечеркнутые слова звучали слишком безнадежно. 

— У меня разрешение.

Охранник, сверяясь по планшету со списком допущенных до зоны повышенной безопасности в закрытой отцовской лаборатории с видом человека, проверяющего все ли квадратики в листе покупок отмечены зелеными галочками, кивает наконец и отступает в сторону: — Правила помнишь.

Это не вопрос и не сомнение. Это — простое, понятное утверждение, констатация факта. Когда я провожал отца, виделся с этим охранником с периодичностью раз в три дня, как и с его сменщиком, и со сменщиком его сменщика и так далее.  Все это, впрочем не важно. Сегодня — не важно. Слишком долго я оттягивал момент, чтобы дойти сюда.  Боль от утраты не отпускала, но у меня осталось не так много времени, но так много вопросов. 

Отступая, охранник кивает, а я, впервые не дожидаясь разрешения отца, прохожу по длинному коридору, освещенному болезненно белым коротковолновым светом флуоресцентных ламп. Набираю шестизначный код, табло над кодовым замком загорается зеленым и с тихим пшик дверь отъезжает в сторону. Я сразу попадаю в переоборудованное в подобие квартиры и мне требуется доля секунды, прежде чем решиться войти.

— Здесь кто-нибудь есть?

Что я ожидал в ответ? Все, что угодно, но не тишину. 

Для кого-то она была спасением. Для кого-то — возможностью остаться наедине со своими мыслями в век, когда вокруг ничего и никогда не затихает навсегда. Для кого-то — хорошим знаком. Для меня же тишина была вечной спутницей неприятностей. Тишина всегда наступала после звона в ушах, когда стадия ремиссии перетекала в стадию рецидива. Тишина всегда пряталась на дне бутылки в особенно плохие дни. Тишина стояла в моргах, где лежали тела сперва матери, затем отца, и эта же тишина впитывала в себя слезы, обиды, злость. Тишина всегда следовала за бедой. Или, возможно, наоборот. От перестановки мест слагаемых сумма, как известно, не меняется.

В последнее время тишины в моей жизни стало слишком много: в лабораториях, со временем опустивших почти наполовину, когда исследования были закончены и основной персонал перевели в нережимные помещения, оставив лишь необходимый минимум для наблюдения и обеспечения; в коридорах, где из жизни были только стенки с растениями, призванными быть естественным механизмом воздухообновления в НИИ, и посты охраны, скучающие, но относящиеся к работе с той долей ответственности, которая присуща лишь уже пресытившимся профессионалам; в голове, где все мысли словно ставили на беззвучный режим, стоило лишь переступить порог идеально выполненной имитации квартиры, которая могла бы быть где-нибудь в Нью-Йорке в тихом, спальном районе, уютная, теплая и родная. Наконец, тишина была даже в самой этой "квартире", то звенящая и напряженная, то тяжелая и тягучая.

Тишина была везде.

Я прикрываю дверь до щелчка и с интересом оглядываясь, прохожу вглубь. Зловонный смрад гнили и плесени первые минуты жжет глаза, даже едкий чад химических составов лишь от части перебивали вонь.  Шорох в углу резко выбился из общей гаммы шелестящих звуков. 

- Кто вы?

Странный шорох в углу повторился снова. Дернувшись в ту сторону, я резко отодвигаю стул и замираю в непонимании: забившись, испуганным взглядом на меня смотрит совсем еще юный парень. 

- Привет, - запинаясь, мгновение медлю, а после продолжаю, аккуратно опускаясь на корточки перед ним,  — я Ник, а ты? Не расскажешь мне, как тут оказался?

Отредактировано Theon Greyjoy (2024-08-06 22:15:05)

Я все еще осторожный и ласковый, не хочу пугать, поэтому отношусь к нему по-особенному. Ведь для начала мне необходимо понять кто он.

- Послушай Марк. Устало сажусь на скрипучий стул, не выпуская из поля зрения мальчонку.

От вопросов в голове начинает беспорядочно звенеть мошки забот. Глубокий медленный вдох расправляет грудь. Я на мгновение прикрываю глаза, переводя дыхание и стараюсь от себя все это отогнать. Не сейчас — слишком много забот и слишком много дел, чтобы позволить себе хотя бы подойти к еще одному новому.

- Эта закрытая лаборатория моего отца. На протяжении многих месяцев он тайно работал над одним своим исследованием.

Поднимаясь на ноги, я встревоженно начинаю расхаживать по помещению. Шаги стелются — размеренно, схожие со стуком метронома, давно нетронутому, водружённому рядом с, покрытым и нетронутым толстым слоем пыли, рабочим столом. Темп биения — монотонный, угрожающий, одинаковый, повторяющий амплитуду с течением времени, обличающий «грязь» — незваную, в исполнении неизменной отрепетированной мелодии.

- Но потом с ним произошел несчастный случай.  Я предпочитаю честные ответы, хотя куда уж тут честнее. - Прежде чем тебе помочь отсюда выйти, ты не мог бы мне кое в чем помочь, хорошо?   Какой он все еще ребенок. Совсем еще мальчик, подобранный вовсе не по собственному желанию. Наивность и уверенность в собственных силах кипели в нем словно на горячем огне — остыть все должны рано или поздно, однако не так, совершенно не так.

Это слишком жестоко держать его здесь. Но если это сделал отец, значит у него должны были быть на это достаточно серьезные причины? Остается только сохранять надежду.

- Может ты голоден? Хочешь что-нибудь принесу. Ты любишь бисквитное печенье? Произношу мягким тоном и подхожу ближе к Марку. Рядом у стены стоит одинокая табуретка — ножки скрипят об пол, сдвигаясь со своего места. —  Позволишь мне провести осмотр? Заодно и расскажешь, что ты помнишь, — я доброжелательно и тепло улыбаюсь. Из принесенной сумки "лаборанта" я достаю перчатки и вакутейнер - одноразовое приспособление, предназначенное для забора проб венозной крови.  — Не бойся, это почти не больно. Я ловлю пальцами его тонкое, бледное запястье и пытаюсь притянуть руку к себе ближе, но мальчишка резко выдергивает ее.

Когда твоя работа заключается в том, чтобы ставить опыты над лабораторными крысами ради достижения высших научных целей, которые вряд ли способны понять и оценить их приземлённые умы, рано или поздно привыкаешь к постоянному сопротивлению. Протесту. Даже к вынужденному насилию. Наверное, так чувствует себя добросердечный ветеринар, пытающийся удержать в руках рвущуюся прочь дикую зверюшку, пищащую от боли, зашивая её распоротый бок.
Я утешал себя — «они просто не способны понять», вводя под кожу сильные миорелаксанты, провоцирующие удушье, или вскрывая скальпелем толстые артерии тем участникам эксперимента, для которых собственная глупость или непонимание и стали причиной смерти. К последнему, впрочем, я прибегал чрезвычайно редко. Никогда не был сторонником бессмысленных убийств или насилия. Я не садист; я Творец. Те крысы, что умирали в моих руках, всегда умирали по вине своей несговорчивости или в качестве жеста милосердия как отработанный материал. По крайней мере, так это выглядит в моих глазах.  И оттого ещё неразумней казались мне распускаемые слухи о нечеловеческой жестокости и маниакальности...

- Руку Марк. Дай мне свою руку.

И тем не менее, сопротивление стабильно выводило меня и без того падкого на яркие импульсивные реакции в последнее время себя. Особенно, когда оно на корню рушило работу. Как сейчас. Куда приятней работать с теми, кто уважает твой труд — или вынужден делать это по причине причастности к одному и тому же делу.

- Почему ты упомянул "часть" себя?

Сделав еще несколько безуспешных попыток взять кровь на исследование у мальчика, довольно бодро сопротивляющегося, я на короткое время оставил эту затею, быстро переключившись на следующий сымпровизированный шаг. Я пристально слежу за его реакцией, впитываю каждый оттенок. В какой-то момент подобное зрелище даже восхищает. Неуёмное рвение и какая-то патологическая живучесть юноши в закрытой почти на месяц, после смерти отца, лаборатории оставили на моем сознании определённое впечатление.

- Ты кого-то еще ждал, кроме меня?

С тех пор как наша современная и дорогостоящая лаборатория была разрушена до мельчайших осколков из-за обезумевшего прототипа, вышедшего из-под контроля, я предпочитал выстроить строго определенный режим, отладить его и действовать согласна разработанным методикам. Я больше не пыталась заглянуть в глубину кроличьей норы — в данном случае, находящейся в голове Марка — зная, что не готов к следующему подобному всплеску эмоций неизвестного подопытного. Он ведь был подопытным, и с каждой минутой я в этом убеждался все сильнее. Пока он был стабилен, шел на контакт и следовал моим рекомендациям, этого было более, чем достаточно. Но все конечно, жизнь — это яркая вспышка энтропии, вспышка, непременно угасающая в темноте. Именно так и тлело мое терпение. Прошло уже около часа, но я упорно стоял на мертвой точке.  Мальчишка будто бы не пытался, боялся, или же был недостаточно мотивированным.

- Но, чтобы продолжить его дело - я должен понимать, чем он занимался все это время здесь, в закрытой лаборатории. Где находились только он и ты. Я буквально выдыхаю это. -  Да.

Следовало знать, что раскапывать прошлое собственного отца — путь, не имеющий конца. Я снова и снова находил, казалось, ценные зацепки, но они лишь приводили меня к еще большим тайнам и вопросам без ответов. Так, например, один из приближенных к отцу, что тесно общался с ним последние недели до его смерти, рассказал мне, что ответы на некоторые вопросы я получу в очерках "патофизиология системы крови" Астера, хранившихся в библиотеке королевского общества врачей, в Будапеште.

- Ты был интересен моему отцу и чтобы понять, чем вызван его интерес, я хочу для начала взять у тебя на исследование кровь.

Я не любил многословность, особенно столь неторопливую, небрежную и... пустую? Слов много, но все они не по делу, словно обертка от конфеты, блестящая упаковка на выброс. Впрочем, сам не очень понимаю чего хочу добиться от Марка. Ощущение какой-то недосказанности будто витало в воздухе, но если я и был неискренен, то распознать это сейчас было крайне сложным. Мальчишка был либо превосходным актером, либо наивным дурачком, но в обоих случаях я, кажется, смог заинтересовать его.  Я наблюдаю за ним внимательно, с приклеенной на лице полуулыбкой, с руками, якобы опущенными расслабленно вдоль тела и поэтому податливо протягиваю пальцы навстречу Марку. Не препятствую, когда он изучает рукав моей рубашки.

- То, что он взял - недостаточно. Ты все еще жив. Значит он не довел свой эксперимент до конца.

Говорю и улыбаюсь, но на этот раз улыбка моя была настоящая: хитрая, хищная, больше даже на оскал похожая. Вопрос о мотивации все не находил своего ответа. Здесь нужна иная терапия, что-то, что мальчишка желал бы не менее страстно, чем жить, дышать. Это могло бы помочь. Что бы он сделал, почувствовав боль? Эффект мог бы быть непредсказуемым, более того, спровоцировал бы приступ агрессии, но я не был бы собой, если бы не решил пойти на риск. Ради науки, ради дела отца.

Я медленно, даже с какой-то угрозой, поднимаюсь со своего места и приближаюсь к Марку, абсолютно не стесняясь нашей разницы в росте. Он прекрасно знает, кто в этой лаборатории хозяин положения и кто действительно владеет этой ситуацией. Пусть даже он всего лишь еще глупый мальчишка. Абсолютно искреннее раздражение и злость читались во всем моем виде, в кривизне тонких губ, в прищуренном взгляде. Стоило отдать ему должное, уже очень давно никому не удавалось вывести меня из себя настолько сильно. Тонкими, но сильными пальцами я крепко сжимаю подбородок подопытного, фиксируя его голову и вынуждая смотреть мне в глаза. Ухмылка растянула губы и пальцы сомкнулись крепче.  Он —  прототип, подопытный, лабораторная крыса и он, добровольно или с силой, но даст мне то, зачем я сюда спустился.

— Знаешь, Марк, а ты намного… интереснее, чем я думал, — поправляю очки, сползавшие по переносице. — Это не ты, это я тут главный, понимаешь?  — Я практически шипел сквозь сжатые зубы, не прерывая зрительного контакта.  На металлической поверхности звякнули пробирки и шприц. — И ты никогда не был здесь один...   Ухмыляюсь шире и, хватая одной рукой его за загривок, вынуждаю Марка отклонить голову назад. - Так теперь ответь мне, что он с тобой здесь делал?  Полоска резинового жгута послушно легла на руку и перетянула ее. - Отвечай мне! — попасть в вену удалось с одного раза. После чего темная вишневая кровь полилась в шприц.

— Симбиоз, — ухмыляюсь, приглаживая мальчишку по голове "отбирающей" рукой, — уже давно известен и ни для кого не остается секретом. Взаимовыгодное биологическое сотрудничество двух живых организмов, клеток, способных получать пользу от сосуществования.

Я больше не задаюсь вопросов, насколько комфортно чувствует себя подопытный. Вынув иглу из вены, зажимаю прокол сложенным марлевым тампоном. Кровь быстро пропитывает ткань и едва касается моих пальцев. Затем просматриваю на свет маленькую пробирку, заткнутую резиновой пробкой. Темно-вишневая субстанция переливалась в ней и едва просвечивалась.

— Интересно... сядь, - командую и поворачиваюсь к мальчишке спиной, задумавшись засмотревшись на отцовские записи.

- Какой же ты упрямый, Марк, - я отчётливо слышу, как за моей спиной раздаются шаги. - Я, кажется,  сказал тебе с е с т ь. Нет?

Неспешно подкуриваю сигарету, с наслаждением затягиваясь терпким ментоловым дымом. Привычный запах, привычный жест, привычное жжение в легких, действующее как успокоительное на раковые клетки. Но даже это не помогает убить кисловатый привкус сожаления на губах и это поганое чувство неправильности всего происходящего, ржавым ножом засевшее между ребрами. Ну не хотел я делать то, что буду вынужден сделать. Не хотел держать здесь двое суток и тем более не хотел пробовать на нем 3 ляма вольт своего электрошокера. Но ни в одном из случаев чертов парнишка не оставляет мне никакого выбора.

- Вот как, - дым струится к зеркальному потолку, подсвеченный оранжевым угольком тлеющей сигареты. Какое-то  время я стою с закрытыми глазами, большим пальцем поглажива пластиковый бок лежащего в кармане шприца. О том, что я отправился в отцовскую лабораторию в замшелых подвалах Варшавы знали трое. Я, нищий аспирант с биофака, тягающий втихаря кое-что по мелочи из запасов альма-матер, и охранник на входе.  

-  Знаешь, что такое опиатные антагонисты? – Я безразлично кошусь в сторону приближающегося ко мне Марка, но все ещё не поворачиваюсь.  - Можешь, в принципе, не отвечать, вопрос риторический. Все, что тебе нужно о них знать, так это то, что попав в твою кровь, они скорее всего сделают тебе очень и очень больно. Ты даже не представляешь, насколько, - напоследок длинно затягиваюсь, почувствовав под конец на языке привкус паленого фильтра. Окурок описывает дугу и судя по тихому шипению тонет в одной из колб, сваленых у южной стены.  Мне надо всего-то содрать пластиковый колпачок с иглы, одним точным движением вогнать ее в чужое плечо. Куда менее ювелирная работа, чем помогать героинщикам пустить по затромбленным венам очередную свежекупленную дозу. 

Но пока я жду.

- То, чем обычно пичкают в качестве антидота от побочек, на самом деле редкая дрянь. Гасит одни симптомы, другие усиливает. И заодно превращает мозги в студень лет за пять-семь регулярного приема. Я тебе говорил, Марк, что мне нужны ответы? 

Я всегда был против крыс. И бесполезно было объяснять, что крысы ощутимо отличаются от наркоманов, бомжей, алкашей и других представителей  низшего сословия. По крайней мере тем, что после исследования вторым можно вскрыть череп и посмотреть, как изменилось его содержимое. Никому  в голову не придет связать случай банального передоза с аварией у стен городской библиотеки, где фура с отказавшими тормозами буквально вкатала в асфальт тщедушного парнишку лет двадцати пяти. Три месяца назад. Примерно тогда же в лаборатории появились первые подопытные крысы. Примерно тогда же корпорация не досчиталась одной из своих. 

- Впрочем, есть и хорошие новости, - в голосе нет ни намека на угрозу, просто факт. Небо голубое, трава зеленая, а Марк получит свои 15 грамм. Конечно, его будет жалко. Но.. - То, что я сейчас вколю, оперативно прочистит тебе мозги. Тебе будет очень плохо, но зато хотя бы соображать начнешь. 

Что-то пошло не так – я это почувствовал сразу, как только  повернулся к парню.
Что это - иллюзия, сон, наваждение? 

- Мне жаль, что придётся сделать это с тобой.

Что-то шло неправильно, не по плану – мальчишка, невзирая на его юношескую наивность, не так невинен, как я мог предположить ранее. Мне это страшно не нравилось, меня это угнетало и, на удивление для самого себя, пугало и злило одновременно. Обычно, ответственность за чувство моей ненависти на себя брал молодой практикант из варшавского медицинского университета. Однако, сейчас я ожидаемо выворачивал привычную суть материи наизнанку, хотя, может, и не ставил это своей целью. Но мне было всё равно.

Тишина вдруг становится кратковременной контузией  — но то лишь обман сознания, знавшего такое прежде в мороке туманного и жаркого от духоты все же подвального помещения.  Густеющая кровь в колбе, слишком быстро свертывающаяся в плотные сгустки из тромбоцитов, не имела никакого значения – я с широко распахнутыми глазами, совершенно забыв, что мне необходимо хоть иногда дышать, смотрел на расплывающиеся записи, игнорируя отпечатывающиеся где-то на подкорке отцовские предупреждения. 

- Что ты несешь, яростный рычащий шёпот превращается в мешанину шипящего и кряхтящего говора, когда я, обхватив себя за плечи, словно насильно удерживая от агрессивного рывка. Подобная сцена была в Книге Джунглей, когда мальчика там начала гипнотизировать змея. В детстве я не понимал, как такое вообще может быть. А сейчас оказался в точности на месте Маугли, не в силах оторваться от своего Каа. Какой-то подростковый интерес заставлял меня сейчас стоять на месте и не двигаться, только медленно разверзнуться, оставив в стороне  все записи и наблюдать за губами Ника, суматошно думая обо всём и сразу.

- Нет, я не знаю что он делал… я не понимаю. Эти записи похожи на записи из личного дневника, не исследователя. 

Сердце как у кролика колотится, сковывая и не разрешая двигаться. Даже дышать стараюсь через раз, ненадолго задерживая дыхание. Я стискиваю плотную ткань на спине Марка, и по руке проносится острый горячий импульс.

— О чем ты говоришь? Что мне должно понравится, Марк? — не верю тому, что сам говорю это. - Наверху? Пыль вокруг застревает в пространстве и обретает немыслимо крошечные формы. Я медленно поднимаю взгляд на Марка, цепляюсь взглядом за  тонкую стрелку улыбки на бледном, исступленном лице. - Я могу показать тебе весь мир, только  попроси… Мои пальцы пробивает судорога.  Хватаясь за голову, отступают на несколько  шагов назад. 

- Что ты за существо такое, как…как тебе это удаётся…

Я выдыхаю шумно, будто выныривая с большой глубины, напрягаю горло в подобии глухого, сдавленного кашля.